ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС ФИЛИППА ВЕНИАМИНОВИЧА БАССИНА

Вот уже много лет, как ушел от нас Филипп Вениаминович Бассин, крупнейший специалист в области бессознательного психического. Он прожил долгую жизнь и умер 7-го марта 1992, в возрасте 87 лет. Его имя мало что говорит нашей публике, которая теперь уже прекрасно знает имена не только Зигмунда Фрейда, но и его последователей, присутствовала на сеансах гипноза по телевизору и предпочитает лечиться не у психиатров или психотерапевтов, а у психоаналитиков. А между тем профессор Бассин, член-корреспондент Берлинской академии психоанализа (это в те-то мрачные восьмидесятые годы!) сумел в самых что ни на есть советских условиях, при мощнейшем идеологическом давлении и господстве цензуры, совершить своего рода подвиг и добиться невозможного – он собрал чуть ли не всех в мире ученых, занимающихся проблемами бессознательного, под одной крышей (крышей Тбилисского Дворца шахмат) – от враждовавших между собой психоаналитиков разных толков до чистых психофизиологов, от величин мирового значения, таких, как легендарный лингвист Роман Якобсон, в свое время – футурист и друг Маяковского, до студентов и аспирантов, только-только вступающих в науку.

Впрочем, многие мои читатели уже забыли (а некоторые, на их счастье, и не знали), что такое идеологическое давление и что такое цензура. Что ж, давайте мысленно вернемся в те годы. Конец семидесятых. Расцвет застоя и маразма. Пришедшаяся на начало семидесятых годов эпоха разрядки, когда дверь чуть приоткрылась и на советскую интеллигенцию пахнуло свободным духом с запада, закончилась, занавес снова стал непроницаемо-железным, и все гайки закручены туго-туго. И, естественно, в первую очередь это коснулось гуманитарных наук, которые считались идеологическими. А психологии в нашей стране вообще не везло – мало того, что ее в свое время разгромили, как генетику, она к тому же все время оставалась под бдительным надзором партии и правительства.

Впрочем, о самом этом разгроме, когда психологию буквально размазали по стенке, я только слышала; по счастью, это было до меня. Но, увы, психология как наука долго не могла оправиться и снова стать на ноги. Я в начале семидесятых кончала кафедру Физиологии высшей нервной деятельности биофака МГУ, и программа обучения у нас на старших курсах была составлена весьма своеобразно. Например, почему-то в течение года мы проходили психиатрию; читали ее нам прекрасно, так что когда я через несколько лет пришла работать с суицидальными пациентами в кризисный стационар, я чувствовала себя там совершенно в своей тарелке, гораздо более уверенно, чем выпускники психфака. Был у нас и курс нейропсихологии, который читали сам Александр Романович Лурия и его ученики. А вот просто психологии, общей психологии – не было, как будто ее не существовало в природе.

И это отнюдь не случайность. Недаром А.Р.Лурии, который, кстати, начинал свою научную карьеру как психоаналитик, пришлось создать нейропсихологию, науку очень нужную, но скорее прикладную, чтобы все-таки иметь возможность заниматься любимым делом. Психология допускалась в качестве вспомогательного предмета, но не как наука о душе – души у советского человека, атеиста до мозга костей и строителя коммунизма, быть не могло. Медицинская психология, служанка медицины, имела право на существование. Инженерная психология – естественно, она должна была обслуживать конструкторов. Педагогическая – со скрипом, но кое-как принималась. Но психология бессознательного? Это уже опасно! Ведь, согласно учению Фрейда, бессознательное – это неконтролируемая стихия, с которой не может справиться сам его обладатель, не то что указующий перст партии.

Это было время, когда лучше всего жилось тем, кто “колебался вместе с линией партии и правительства”, то есть приспособленцам, людям абсолютно конформным, не имеющим своего собственного мнения. Кстати, патопсихологи выделяют такой тип личности – конформный; правда, согласно классификации самого П.Б. Ганнушкина, он назывался “конституционально-глупым”.

И это было очень серьезно. Позже, когда я работала в кризисном стационаре, я пыталась объяснить своим пациентам, которые с огромным трудом справлялись с жизнью и которым часто умереть было легче, чем жить, что такое психологическая защита. Я хотела, чтобы они осознали, чем мы с ними будем заниматься. “Понимаете, – говорила я, – личность вынуждена защищаться от общества, которое на нее давит, причем давит любое общество: и капиталистическое, и социалистическое”. Кое-кто понимал мои слова по-своему, и на меня писали доносы, обвиняя в антисоветской пропаганде.

Теперь трудно себе представить, что работы Фрейда и Юнга тогда не только не издавались, но и в библиотеках выдавались только по специальному разрешению, получить которое было очень сложно. Профессионалы знакомились с их трудами (как, впрочем, и с трудами других “крамольных” авторов) в основном по еле читаемым ксероксам, которые ходили из рук в руки. Филипп Вениаминович выписывал для меня из Ленинки труды классиков психоанализа по своему профессорскому абонементу! Это было вполне в советском стиле – ругать то, что не читал, но знаешь, что это плохо, причем касалось такое шельмование отнюдь не только Пастернака. Так, на своем родном факультете я узнала, что крупнейший этолог, лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц – идеолог войны, потому что он доказывает, что агрессивность присуща природе человека. Я, естественно, и тогда этому не поверила, но только прочитав уже в наши дни его книгу “Агрессия”, поняла, как можно передернуть факты, чтобы получился полностью противоположный результат – я при всей своей фантазии до такого бы не додумалась.

Вот, например, на каком анекдотичном уровне проходило знакомство студентов с Фрейдом на моей родной кафедре. Однажды на лекции по основам Павловского учения о высшей нервной деятельности наш любимый профессор долго рассматривал голые коленки мои и двух моих подруг, которые дерзко светились перед самым его носом; видно, они выбивали его из колеи, потому что он вдруг завел речь о моде:

– Просто удивительно, насколько у нас мода отстает от западной. Например, на Западе уже давно носят макси, а у нас все еще мини. Точно так же там о Фрейде уже успели забыть, а у нас только-только поднимают его на щит. Ну и что есть в этом Фрейде? Он утверждает, что все вещи, которые мы видим во сне, являются символами чего-то сексуального. Например, широкополая шляпа с чуть опущенными полями соответствует мужскому половому члену с яичками…

Тут раздался дружный хохот – дело в том, что я только что первой из моих подруг приобрела снова входившую в моду широкополую шляпу и произвела своим появлением в ней фурор. У меня тогда закралась в голову крамольная мысль – может, профессор меня в ней видел? Конечно, мы все, не сговариваясь, на экзамен явились в макси, а шляпу я все-таки носила: я упрямая.

Вот такое представление об учении Фрейда мы вынесли из университетского курса обучения. Поэтому, когда я познакомилась с Филиппом Вениаминовичем Бассиным, передо мной открылся новый мир. Филипп Вениаминович принадлежал к вымершей ныне старой профессорской гвардии – интеллигент до мозга костей, деликатный, мягкий в обращении, внимательный, с прекрасными манерами, необыкновенно обаятельный. Он был тем редким экземпляром человеческой породы, особенно необычным в кругах советской научной элиты, в котором незаурядный творческий ум и талант сочетались с редкими человеческими качествами, в первую очередь – порядочностью, верностью людям и идеям и стойкостью. Забывая про себя, он грудью бросался на амбразуру, защищая талантливых ученых, которых в этот момент подвергали травле, и не очень впоследствии удивлялся, когда ему отвечали черной неблагодарностью. Причем защищал он опальных со знанием дела, прибегая к марксистской терминологии и одурманивая ею противника. Именно так, например, он провел дискуссию с рьяными защитниками чистоты павловских идей, обороняя от их нападок Н.А.Бернштейна, которого сам Норберт Винер в частном разговоре с Бассиным назвал потом своим предшественником (так, во всяком случае, я запомнила слова Филиппа Вениаминовича).

Собственно говоря, благодаря этой черте его характера мы с ним в 1973 году и познакомились – я была тогда аспиранткой Нины Александровны Аладжаловой, которую незадолго до того выжили из Института Высшей нервной деятельности, попутно чуть не доведя до инфаркта. Нельзя сказать, чтобы Нина Александровна была ангелом – как у всех выдающихся ученых, у нее был непростой характер, но предательство своих сотрудников она переживала очень тяжело, к тому же ее буквально выбросили на улицу. Филипп Вениаминович приютил ее вместе с ее очень громоздкой аппаратурой… прямо в своем кабинете в Институте неврологии. Так мы с ним рука об руку и работали – он писал свои труды за письменным столом, а мы рядом ставили опыты. С прибором невозможно было справиться в одиночку, да еще испытуемый сидел в кресле с электродами на голове, естественно, мы переговаривались, шумели, что-то падало, что-то выходило из строя, самописец брызгал во все стороны разноцветными чернилами – словом, сейчас, задним числом, я просто удивляюсь, как он мог в таких условиях думать и писать! А он практически никогда не делал нам замечаний, хотя, конечно, мешали мы ему страшно.

Мне непросто писать о моем любимом учителе, ведь именно он во многом определил мой жизненный путь. Естественно, я к нему пристрастна. Впрочем, он ко мне относился гораздо лучше, чем я того заслуживала. В то время он читал лекции для вечерников на психфаке университета, они начинались очень поздно. На них всегда собиралось много народа: это была практически единственная возможность познакомиться с его учением о бессознательном! Увы, я была тогда юной и легкомысленной и в начале нередко их прогуливала. А потом перестала – ведь на следующий день после пропущенной лекции Филипп Вениаминович повторял ее для меня одной, сгоравшей от стыда! Лектор он был прекрасный.

Сам он от идеологических нападок ушел из психологии в медицину, докторская диссертация его была посвящена электроэнцефалографии. Но все его научные интересы были сосредоточены на проблемах бессознательного, он написал на эту тему три книги, но только одна из них, “Проблема” бессознательного”, переведенная на пять языков, вышла в свет в Союзе (1968), две другие были изданы только зарубежом. Я не буду сейчас оценивать его научное творчество – это сделали без меня люди куда более компетентные. Хочу только сказать, что некоторые молодые психологи, с которыми мне пришлось беседовать, считали его чуть ли не мракобесом, отвергающим Фрейда с позиций павловского учения – мой любимый профессор настолько владел эзоповым языком, был таким искусным дипломатом, что смог одурачить не только ограниченных цензоров от науки, но даже неискушенных психологов! Новому поколению ученых, которые уже давно, по английскому выражению, называют лопату лопатой, это понять еще труднее, так же как не поняли этого и многие западные специалисты по бессознательному. Впрочем, об этом позже. А он, не обращая внимания на происки оппонентов, вместе с М.Г.Ярошевским задумал первое в послевоенные годы издание Фрейда на русском языке – пробивая его выход в свет, они упирали на то, что в ранних работах Фрейд выступает как чистый физиолог! Увы, эта книга появилась уже тогда, когда наши читатели получили широкий доступ к работам ранее запретных авторов.

Его личное отношение к Фрейду? “Фрейд так же устарел, как и Павлов!” – говорил он мне – и умудрился издать в СССР труды неофрейдистов, последователей Лакана. Естественно, под маской – эта книга называлась “Марксистская критика психоанализа”.

Хотя, надо сказать, к психоанализу как к психотерапевтической технике Бассин относился не слишком благосклонно. Сам он много занимался проблемами психологической защиты и считал, что разрушать старую, пусть патологическую, защиту надо очень осторожно – ведь до того момента, пока душа не выработает новую, человек “голенький”, и это очень опасно. Впрочем, то же самое относится почти ко всем психотерапевтическим методикам – и я всегда впоследствии, уже работая психотерапевтом, об этом помнила и на своем опыте убедилась в его правоте. К сожалению, сейчас всякий недоучившийся студент, прослушав месячный курс “психоанализа”, может назвать себя “психоаналитиком” и заняться частной практикой – и горе несчастным его пациентам!

Главным детищем Филиппа Вениаминовича стало проведение в Тбилиси Международного симпозиума по проблемам бессознательного (1979) и подготовка и выпуск в свет трех огромных томов материалов к симпозиуму (1978).

Все тома были изданы под общей редацией А.С.Прангишвили, А.Е.Шерозия и Ф.В.Бассина. Но как распределялись роли редакторов? Академик Прангишвили был в Грузии очень большой величиной и пробивал идею симпозиума в самых верхах (Бассин занимался этим же в Москве). А.Е. Шерозия занимался непосредственно организацией симпозиума в Тбилиси (и организация была просто блестящей!). Но львиная доля работы выпала на долю Филиппа Вениаминовича – он собирал материалы, редактировал их, вел переписку с авторами, писал предисловия к разделам. Очень многое из того, что написано в этих томах им в соавторстве, на самом деле сделал он сам. Это вообще было в его стиле – он всегда охотно включал в свои труды соавторов, а свои идеи дарил окружающим безвозмездно. Например, он ни разу не согласился, чтобы мы с Аладжаловой включили его имя в число наших соавторов, хотя очень активно участвовал в обсуждении результатов наших экспериментов. Кстати, в наших с Ниной Александровной научных спорах он нередко выступал в качестве арбитра. И это тоже для него характерно – он считал, что такие споры между аспиранткой и профессором вполне могут иметь место.

Работа по организации симпозиума велась много лет. Но, наконец, все было готово – сначала в издательстве “Мецниереба” вышли в свет его материалы, а потом состоялся и сам симпозиум. Почему именно в Грузии? Ну, во-первых, советская Грузия при Эдуарде Шеварднадзе была заповедником либерализма – там возможно было то, что ни при каких условиях не проходило в других республиках Союза. А во-вторых, национальной гордостью грузин являются труды Узнадзе и его школы по теории установки, которая вписывалась в Бассинскую концепцию бессознательного. Иногда их отношение к родной концепции казалось на взгляд хладнокровных северян чересчур эмоциональным – так, гостеприимные хозяева прямо в аэропорту “похитили” А.Г.Асмолова, тогда молодого доцента МГУ, а ныне заместителя министра образования России, чья кандидатская диссертация была посвящена проблемам установки, и так усердно его угощали, что симпозиум чуть не остался без ученого секретаря круглого стола…

Но вот, наконец, все мыслимые и немыслимые препятствия, которые ставили организаторам власти, были успешно преодолены, и начали съезжаться участники. Конечно, и тут устраивались мелкие пакости – например, Леона Шертока, мировую знаменитость, таможенники ограбили в аэропорту, отобрав у него все привезенные из Франции сувениры. Но симпозиум состоялся!

Дирекция Института психологии АН СССР сделала все, чтобы советские психологи на симпозиуме не присутствовали – в те же сроки экстренно было организовано какое-то совещание по инженерной, идеологически выверенной, психологии, в Ленинграде, на которое были откомандированы почти все сотрудники. Многие молодые психологи и студенты психфака ехали и летели в Тбилиси за свой счет. На железнодорожном вокзале их встречал плакат “Всемирный Конгресс по бессознательному!”

Вообще забавного было много. Например, к симпозиуму главным организаторам необходимы были визитки. И в Тбилиси их изготовили в лучшей типографии, на изумительной бумаге и необыкновенно красивым шрифтом с завитками. При этом на одной стороне визитной карточки было напечатано “Филипп Вениаминович Бассин, профессор и т.п.”, а на другой “Аполлон Епифанович Шерозия…”. После чего главных организаторов немедленно прозвали “Аполло-Филипп”.

Я не буду сейчас останавливаться на ходе симпозиума. Это событие давно уже вошло в историю психологии, хотя в Союзе его замалчивали всеми возможными способами, а организаторов его травили. Это стоило жизни Аполлону Епифановичу Шерозия, человеку очень эмоциональному и ранимому (многие участники и гости симпозиума помнят, как дрогнул его голос во время заключительной речи, а на глаза навернулись слезы). Он умер молодым – не выдержало сердце. Здесь я хочу рассказать только о некоторых эпизодах, непосредственной свидетельницей которых я была.

Итак, красавец Тбилиси, великолепный Дворец шахмат, летняя жара. И многоликая и многоязыкая толпа психоаналитиков, гипнологов, физиологов, – кого тут только не было! Выделялись французы – их было очень много, они держались наиболее раскованно и шумно. Француженки были, все как одна, несмотря на возраст, в легкомысленных летних платьях с огромными декольте. Иногда чересчур смелыми – бывало, чувство вкуса им отказывало. Как они контрастировали с нашими скромно, если не сказать серо, одетыми научными дамами! И Филипп Вениаминович, который был в центре всего, вел заседания и решал все возникавшие по ходу дела проблемы, находил время ими восхищаться. Он прекрасно говорил по-французски – мне он рассказывал, что выучил этот язык в юности в Харькове, когда влюбился в дочь французского консула.

Надо сказать, что женщины Филиппа Вениаминовича обожали, несмотря на возраст, а он всегда восхищался всем прекрасным – в том числе и женскими ножками. При этом он был настоящим рыцарем по отношению к своей жене; так, в Тбилиси, несмотря на почти круглосуточную занятость, он находил каждый день время, чтобы позвонить Агнессе Владимировне, а если ему почему-либо это не удавалось, то на переговорный пункт отправлялась я. В последние годы он много болел и плохо себя чувствовал, но всегда больше беспокоился о здоровье жены, а не о своем собственном.

Ему нравилось общество умных и раскованных француженок. И вот однажды он завел со мной такой разговор:

– Сегодня ночью ко мне в номер пришла Катрин Клеман! (Посмотрев на выражение моего лица) – Нет, к сожалению, это совсем не то, о чем вы подумали. Она пришла не одна, с ней был еще один из членов французской делегации. Они мне заявили, что если завтра (то есть уже сегодня) им не разрешат провести свободную дискуссию вне программы, то на следующий день во всех французских газетах появится их заявление, начинающееся со слов “Мы горячо сочувствуем политзаключенным в советских психиатрических больницах!”

Это была провокация, шантаж. С первого взгляда было видно, что нашим гостям абсолютно плевать на объявленных сумасшедшими диссидентов (кстати, в Тбилиси приехало очень мало психиатров, а те, кто присутствовал, никак не были связаны с карательной психиатрией), им просто нужен был скандал. Программа симпозиума утверждалась на самом верху, на уровне ЦК КПСС, все согласовывалось с многочисленными высокопоставленными кураторами и было расписано заранее, и французы были об этом прекрасно осведомлены. Все летело в тартарары. И Филипп Вениаминович совершил невозможное – он добился разрешения на проведение свободной дискуссии. Спасло симпозиум именно то, что должно было его погубить – дефицит времени. Ночью Бассин каким-то образом удалось связаться с Шеварднадзе, и тот дал разрешение. Если бы в запасе был еще один день, то пришлось бы просить разрешение у Москвы, и все было бы потеряно.

Была объявлена дискуссия вне программы – и ничего не произошло, скандал так и не состоялся. Организаторы свободной дискуссии, казалось, сами были страшно удивлены и не слишком к ней подготовились. После этого случая я поняла, что иностранные коммунисты ничуть не лучше наших, если не хуже. Кстати, уже после симпозиума Катрин Клеман преподнесла Бассину еще один неприятный сюрприз. Она написала в газете “Монд”, что он, этот “старый крокодил сталинской эпохи” (“le vielle crocodile de l’epoche stalinienne”), “железной рукой вел конгресс”. Филипп Вениаминович очень обиделся, Клеман прислала письмо с неискренними объяснениями – она, якобы, сделала ему комплимент. Потом ее за что-то выгнали из компартии – и я была, грешным делом, рада…

Насколько достойнее вели себя ученые с “буржуазными” взглядами! Они-то отлично понимали трудности организаторов и всеми силами способствовали успеху симпозиума. Вспоминаю эпизод, когда Леон Шерток усмирил одного рыжего психоаналитика-анархиста – тот вел себя чересчур шумно и крикливо, почти провокационно, и организаторы с нашей стороны попросили принять меры… Шерток принял меры – он серьезно поговорил с анархистом… в мужском туалете. Как протекал разговор и какие меры были приняты, не имею представления, но бунтарь притих.

После симпозиума местная желтая пресса обвинила тех западных ученых, которые принимали большое участие в организации симпозиума – Леона Шертока и Гюнтера Аммона – в том, что они продались большевикам. Оба они подали в суд на газеты и выиграли процессы по делу о диффамации, получив большую компенсацию.

И, конечно, рассказывая о Тбилисском симпозиуме, нельзя не вспомнить о знаменитой оговорке по Фрейду. Это произошло во время общей дискуссии. Аудитория была переполнена. Среди прочих выступала Екатерина Васильевна Шорохова, тогда заместитель директора Института психологии Академии наук, которую дирекция института вместе с другим идеологически проверенным кадром – П.Н.Шихиревым – послала на симпозиум, чтобы она “бдила”. Кто-то сказал про Шорохову, что политики ее считают ученым, а ученые – политиком. Выглядела Екатерина Васильевна как типичная партийная дама тех лет и толкала она психоаналитикам речь как на партийном собрании: бессознательное, конечно, имеет право на существование, но сознание – гораздо важнее! (Ну конечно, какое может быть бессознательное у советского человека!) А закончила она свое выступление тем, что, перечисляя различные проблемы, с которыми имеют дело психологи: религиозные, моральные и т.п., – она вместо слова “социальные” произнесла “сексуальные”! И подумать только, что это сорвалось с уст человека, который по должности своей должен был отрицать существование не только бессознательного, но тем паче сексуального, а либидо взяло и вылезло!

Аудитория грохнула. Синхронисты передали ее слова в точности на всех трех языках (Какие были на симпозиуме переводчики – сказка! Труднейшие термины они ловили на лету. Мне, которой порой приходилось переводить разговоры наших ученых, не всегда владевших разговорным английским, с зарубежными гостями, приходилось тяжко – я плавала в психоаналитической терминологии). Студенты Тбилисского университета, сидевшие во всех проходах, легли на пол. Говорят, Вадиму Петровскому, автору интереснейших работ по риску, от смеха стало плохо. А ученые, сидевшие на сцене за круглым столом, чуть не попадали под этот самый стол. Филипп Вениаминович все-таки удержал в руках микрофон, но от улыбки, при всей его выдержке, даже он не смог удержаться… На следующий день Екатерину Васильевну вместе с Шихиревым послали подальше от Дворца шахмат и насмешливых глаз, в Сванетию, пробовать знаменитые грузинские вина, но и там он не смогла скрыться от наблюдательных психоаналитиков, которые со злорадством следили за каждым ее движением. О знаменательной оговорке в Москве стало известно раньше, чем я вернулась домой.

В жизни любого человека бывают звездные часы и дни. Думаю, для Филиппа Вениаминовича таким звездным мигом были дни Тбилисского симпозиума. И я рада, что была тому свидетельницей.

Это событие всячески замалчивалось, только в “Литературке”, тогда любимой газете интеллигенции, появилась статья полуругательного характера – очень неприятная статья. Маразм крепчал, гайки затягивались все туже. Журналистов на конгрессе было чрезвычайно мало – до гласности нам надо было еще жить и жить. Корреспондент “Знания – силы” Карл Левитин там был, проблемы бессознательного его чрезвычайно интересовали. Только вот не знаю, удалось ли ему опубликовать в родном журнале статью о симпозиуме или ему этого не позволили… А Филипп Вениаминович все продолжал работать над четвертым, итоговым томом симпозиума и, что самое удивительное, ему удалось его выпустить в издательстве “Прогресс” в двух вариантах – на русском языке и на языках оригиналов.

А еще Бассин был пророком, провидцем, просто прекрасным психологом – как хотите, так и называйте. Например, после симпозиума мы с ним как-то раз долго беседовали о демократии – ее дух завезли к нам тогда западные ученые; он мне сказал тогда, что демократия – это для запада, а не для нас, русским нужна железная рука (он считал себя человеком русской культуры и, хотя никогда не осуждал тех, кто стремился уехать и всячески им помогал, когда их притесняли, но для себя не допускал даже мысли об эмиграции). Во время перестройки и сразу после нее, когда к нам пришли первые ростки демократии, я вспомнила его слова и подумала про себя: надо же, хотя бы в чем-то мой учитель ошибался! Увы, сейчас мне кажется, что и в этом он был прав…

В моей жизни его провидение сыграло огромную роль. Когда я впервые переступила порог его кабинета, то была законченным психофизиологом-экспериментатором, а он мне все время твердил, что мое призвание – это работа с людьми. И я по его настоянию пошла работать спортивным психологом, потом стала психотерапевтом – и нашла в этом себя. Позже, когда я уже работала в кризисном стационаре, я приходила к нему и рассказывала о своей работе. Он говорил мне:

– Пишите, Оленька, пишите. Вам обязательно нужно писать. (Филипп Вениаминович всегда так ко мне обращался, на вы – это тоже его характеризует).

Я пожимала плечами. Я не умела, не любила и не хотела писать. Я и свою диссертацию написала только потому, что он контролировал мою работу над ней и правил каждую главу – мне неудобно было его подводить… Свою первую книгу я посвятила его памяти. Сейчас я автор уже шестнадцати опубликованных книг. И теперь, когда его нет с нами, я счастлива, что могу отдать ему хоть малую толику своего неоплатного долга.