ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА ЩЕРБАКОВА, КАКОЙ Я ЕЕ ПОМНЮ

Говорят, что истинных друзей можно завести только в детстве и юности. Я с этим несогласна. Друзей можно приобретать всю жизнь — лишь бы душа оставалась молодой. Именно такой, молодой душевно, была Галина Николаевна. У великих и знаменитых, когда они уходят, после смерти почему-то появляется гораздо больше друзей, чем их было при жизни. Так вот, я не рисуюсь и не примазываюсь к чужой славе, мы действительно дружили, несмотря на разницу лет. Среди ее окружения я стояла немного особняком, все остальные друзья дома Щербаковых были близки с ними в течение многих-многих лет. Почему я говорю про дом Щербаковых? Потому что невозможно было дружить с Галиной Николаевной и при этом не общаться с ее мужем Александром Сергеевичем. Мы встретились, когда она была уже знаменитой писательницей. Это была середина 90-ых годов прошлого (уже прошлого!) века. История нашего знакомства была чисто книжной — нас свела ее дочь Катя, в то время молодая, но многообещающая журналистка. Я тогда писала популярные статьи и книжки по психологии и работала в маленьком частном издательстве «Селена». Мы набирали портфель; издать такого писателя, как сама Щербакова, казалось нам высшей честью. Издательство вскоре благополучно лопнуло, как лопались в то время многочисленные мыльные пузыри, и оставило за собой кучу долгов. У меня перед Галиной Николаевной остался долг моральный. По счастью, благодаря работе в «Селене» я познакомилась с Владимиром Секачевым, издателем и литературным агентом, который помог напечататься многим «моим» авторам, и в первую очередь — Галине Николаевне. У читателей сразу же возникнет вопрос — как может писатель такого масштаба, как Галина Щербакова, остаться без издателя? Но не забывайте — это было весьма смутное время, когда после распада Советского Союза именитые воспеватели совка с остервенением делили союзы, спешно приватизировали фонды и дачи. Была еще большая обида: почему «классики» соцреализма, привыкшие к миллионным тиражам, абсолютно невостребованы, а какая-то «беллетристка», как презрительно они называли Г.Н., захватывает многомиллионную аудиторию! (Как будто беллетристика — это ругательство, и писать про жизнь, а не трудовые подвиги недостойно писателя). Царила полная неразбериха, старые издательства разорялись, в издательский бизнес пришли разные люди, причем некоторые из них, в красных пиджаках и с золотыми цепями, гордились тем, что книг не читают. Прилавки заполонила массовая переводная литература, причем чаще всего нижайшего качества. Старые контакты уже не работали, а заводить новые, да еще с новыми русскими, людям интеллигентным было непросто. Между прочим, детектив в двух частях – «Трем девушкам кануть» и «Скелет в шкафу» – Г.Н. Написала по заказу журнала «Журналист»: нужны были деньги. Даже в этих условиях писательское перо не дрогнуло, и у Г.Н. получился прекрасный образец жанра! Секачев, верный и притом активный поклонник творчества Щербаковой, впоследствии сыграл большую роль в издании и популяризации ее произведений. На последнем этапе ее жизненного пути он стал постоянным гостем этого теплого дома, именно он инициировал полное издание всех ее книг: романов, повестей, рассказов, очерков, сценариев и пьес. Но до этого было еще далеко. А тогда начался розовый период нашего общения с Щербаковыми, тем более что муж Катерины, Александр Климов («Шурик», как его звали родные), оказался однокашником моего мужа Андрея по институту. Мы общались семьями; не могу сказать, что мы дружили — дружба все-таки вещь индивидуальная. Подружилась-то я с Галиной Николаевной, хотя по возрасту мы были ближе с Катей. Вершиной этого периода было написание совместной книжки трех авторов – «Вируса любви и смерти». Инициатором была я; я была и как бы черновым редактором, но Галина Николаевна проделала гигантскую работу и придала блеск нашему общему труду. И еще написала замечательное заключительное эссе, которое много раз переиздавалось. Хорошо помню, как мы: Галина Николаевна с Александром Сергеевичем, Катя с Шуриком, Володя Секачев с женой Леной и я с Андреем – праздновали это событие, выход книжки, в бард-кафе «Гнездо глухаря». Еда там была, прямо сказать, неважнецкая, зато замечательно пел Тимур Шаов. А после этого постепенно наши пути с Катей разошлись, на то были свои причины, зато с Щербаковыми мы еще больше сблизились. Галина Николаевна просто неизъяснимым образом привлекала к себе людей. Любой, кто хоть раз имел счастье с ней поговорить, стремился снова с ней увидеться. Нельзя сказать, что она обладала харизмой, нет; харизма — это нечто мужское, в ней обязательно присутствует властность. Галину Николаевну окружала какая-то особая аура, она излучала доброту и интерес ко всему, чем с ней хотел поделиться собеседник. С ней было тепло. В молодости она была очень красива, на склоне же лет ее лицо приобрело некую значительность – отпечаток богатой внутренней жизни. О ней трудно судить по фотографиям, в жизни она была обаятельнее. Главное в ее облике было — живые глаза и подвижность мимики. Эту ее особенность — необыкновенно живые, лучистые глаза — отмечали все, кто имел счастье с ней общаться в молодости, и она сохранила ее до самого конца. Она была заводилой, вокруг нее постоянно были люди. Впрочем, и впоследствии рядом с ней всегда было много разнообразного народа. Приходили ее бывшие ученики и одноклассники, те, с кем она училась в Ростове и Челябинске. Приезжая в Москву, обязательно заглядывали коллеги, с которыми она работала в молодежных изданиях — путь из педагогов в писатели прошел у нее через журналистику. В ее доме можно было встретить и поклонников ее таланта, ставших друзьями Щербаковых. Она рассказывала, что после выхода в свет «Вам и не снилось» у дверей ее квартиры иногда случалось столпотворение — приезжали читатели из самых дальних уголков страны, каким-то образом узнавшие адрес, только для того, чтобы поблагодарить писательницу, привозили немудреные подарки. У них с Александром Сергеевичем был открытый дом, всех они привечали, всех обязательно кормили, это было чисто русское гостеприимство. Галина Николаевна страшно переживала, если по какой-либо причине она не могла пригласить гостей за стол. А как она готовила! Мой муж долго гордился тем, что знаменитая писательница угощала его украинским борщом — она варила его просто замечательно, по маминому и бусиному (так она называла бабушку) рецепту. К сожалению, не все ее посетители обладали достаточным тактом, чтобы понять, что не всегда их общество желанно, некоторые беззастенчиво пользовались ее временем. Она читала чьи-то графоманские романы, часами правила интервью, которые брали у нее журналисты, плохо владеющие профессией… Я за нее переживала: прекрасно понимала, что эти люди воруют у нее время, которое она с гораздо большей пользой могла провести за письменным столом или просто за чтением. Но Галина Николаевна никому не могла отказать — в этом была вся она… Всех, кто знакомился с ней, поражало, насколько проста в общении знаменитая писательница. Никакого высокомерия, проще говоря — выпендрежа. Нельзя сказать, что она не имела представления о собственной значимости, но это касалось ее творчества, а не ее самой. Трудно представить себе человека менее «гламурного»; она с удовольствием ходила в театр, на выставки, любила хорошие фильмы, но терпеть не могла пустопорожние говорильни, так называемые «светские тусовки». Просто удивительно, как в общении с нею раскрывались собеседники. Она редко давала советы, и всегда по делу. Если бы не она, я бы, наверное, так и осталась автором двух-трех книг, но она мне говорила: «Пишите!». А язык Галины Николаевны ? это особая песня! Неприглаженный, сочный, необычный, «вкусный»… Надо сказать, что она не только писала так, но и говорила, слушать ее было одно удовольствие. А как она рассказывала! Помню из ее уст историю о том, как ее и Александра Сергеевича в свое время принимали в партию — я хохотала до слез. Оба они были журналистами, а беспартийность в советской печати тогда означала фактический запрет на профессию — никакой партийный босс не дал бы интервью, не пускали не только в райкомы, но и в гостиницы — как тогда ездить в командировки? И вот Галина Николаевна пришла на заседание парткомиссии — так это, по-моему, называлось. И ее на приняли в кандидаты в КПСС— потому что она разрушила крепкую советскую семью! (Она вместе с маленьким сыном ушла от первого мужа к Щербакову, самой большой любви ее жизни). Александра Сергеевича, наоборот, на этой же комиссии приняли на «ура!» – потому что он совершил благородный поступок, взял «разведенку» с ребенком! Пришлось вмешаться «высшим силам», которым нужна была талантливая журналистка, и решение переиграли. В советские времена, да и немного позже, редакторы пытались подравнять ее тексты под общую гребенку, убрать особо «непонятные» выражения. К счастью, на последнем этапе ее работы издатели стали гораздо бережнее относиться к ее словам. Сама она свои произведения шлифовала до бесконечности, в этом отношении она была перфекционисткой. Галина Николаевна боялась остаться в памяти читателей автором одной книги – «Вам и не снилось». Кроме этой повести, впервые изданной тридцать с лишним лет назад, она написала более 40 книг, и многие из них гораздо глубже, интереснее и значительнее, чем это раннее произведение — так она, во всяком случае, считала. Но, по счастью, в последний период ее жизни все ее произведения были изданы большими тиражами. А еще ей не нравился ярлык «женская проза», который пытались прилепить к ее творениям критики. Что это значит? Что автор ? женщина? В этом нет сомнений. Что все ее произведения ? о любви? Но, позвольте, вся классика ? это о любви! На самом деле, ее книги ? о жизни, а жизнь без любви представить себе невозможно. В понимании Щербаковой литература могла быть хорошей и не очень ? вне зависимости от половой принадлежности автора. Книги Галины Николаевны ? это Большая литература. Да, большинство из них ? о любви, о любви во всех ее оттенках и проявлениях. Но не только. Как назвать, например, «Метку Лилит»? Что это ? фэнтези или антиутопия? Но, увы, как это близко к нашей жизни… Многие произведения Щербаковой ? это предупреждение, предсказание. Каким-то неведомым образом она предугадывала действительность. Она написала «Актрису и милиционера», роман, в котором милиционер становится убийцей из-за своей абсолютной бездуховности, задолго до того, когда преступления Евсюкова и иже с ним ужаснули всю страну. А повесть «Смерть под звуки танго», произведение о ненависти, которая становится убийственной и пожирает невинных людей, была издана до кровавых событий в московском метро и аэропорте «Домодедово» Галина Николаевна мастерски владела всеми жанрами. Что такое, например, «Подробности мелких чувств»? Современный «театральный роман»? Ироническая проза? А ее короткие рассказы можно сравнить разве что с чеховскими историями ? кстати, Антона Павловича она особенно любила, недаром одна из ее последних книг, «Яшкины дети», навеяна его произведениями. Впрочем, анализировать ее творчество — это дело, литературоведов, а не мое. Но что бы она ни писала, это было всегда не просто интересно – от страниц ее книг невозможно оторваться ? но и оставляло след в душе читателя. Мне не раз говорили знакомые, что та или иная книга Щербаковой, а иногда просто ее короткая история не только заставляла задуматься, но и что-то изменить в своей жизни. Хотя сама она считала, что настоящий писатель пишет потому, что не писать не может, а совсем не для того, чтобы поучать и воспитывать кого-то. Иногда она немного посвящала меня в свою писательскую кухню. Так, она рассказала мне, кто был прототипами героинь романа «Уткоместь» (одного из моих самых любимых) и даже объяснила, где находилась та кафешка, в которой встречались подруги и где завязывается действие. А однажды я чуть не стала свидетельницей того, как зарождается замысел. Это было в день открытия книжной ярмарки на ВДНХ; когда Галина Николаевна выходила из дома, чтобы ехать туда, прямо перед ней откуда-то сверху упал человек и разбился насмерть. Чудом ее не задел. Как оказалось, это был неудачливый грабитель, сорвавшийся с балкона одиннадцатого этажа. Впоследствии этот эпизод она использовала в романе «Актриса и милиционер». Галина Николаевна работала за большим письменным столом, писала ручкой на белой бумаге. Как и многие пишущие люди, она не признавала компьютер, который занимал почетное место в кабинете Александра Сергеевича. Как-то в разговоре со мной она призналась, что не хочет иметь дело с компьютером, потому что боится, что, привыкнув, не сможет от него оторваться, и это помешает работе. В хорошие дни она усаживалась за стол с утра и писала, не отрываясь, много часов подряд; тогда она вставала из-за стола удовлетворенная. Творчество было для нее потребностью, она мучилась, когда у нее ничего не выходило, зато успешный «рабочий день» приносил ей радость. Нередко перед ней на стопке рукописи сидел огромный кот Мурзавецкий, и ей приходилось вытаскивать из-под него листочки. Бывало, он играючи сбрасывал со стола ее любимую ручку, которую приходилось долго искать, но на кота она никогда не сердилась. Когда Галина Николаевна не работала за столом, этот непременный член их семьи любил удобно устроиться в ее кресле, показывая, кто тут главный. В семье Щербаковых животные всегда были на особом положении, недаром ее последняя повесть («Эдда кота Мурзавецкого») посвящена именно этому любимчику, выдающемуся представителю кошачьего семейства. Галина Николаевна любила и животных, и людей. Правда, не всех, но никому она не желала зла. Не любила она советскую власть и нынешнее наше руководство. Она, может быть, первая разобралась в том, кто такой Путин, и невзлюбила его еще тогда, когда либеральная интеллигенция в самом начале его правления возлагала на него некоторые надежды, как на преемника Бориса Николаевича Ельцина. Вообще она обладала обостренной интуицией и тонко чувствовала людей. К сожалению, у этого человеческого свойства есть обратная сторона — тревожность, и Галина Николаевна вечно волновалась за близких даже по самому незначительному поводу. Печали она переживала гораздо острее, чем обычные люди, не наделенные даром — очевидно, повышенная чувствительность была другой стороной ее таланта. Иногда казалось, что нервы у нее обнажены. Что ж, без этого она не была бы таким замечательным писателем. Она терпеть не могла дураков. Не желала иметь дело с теми критиками, (вернее, критикессами), которые во времена «Вам и не снилось» и первых ее романов ее гнобили, а потом, когда она уже была «на коне», не прочь были благожелательно побеседовать с ней на публике. Они с мужем были шестидесятниками в самом лучшем смысле этого слова, у нее всегда была четкая гражданская позиция, о которой можно судить по ее статьям и в периодической печати и интернет-журнале «Обыватель», которые теперь собраны в отдельную книгу. Галина Николаевна и Александр Сергеевич, несмотря на возраст и болячки, участвовали в акциях гражданского протеста, если этого требовала их совесть. Широкая публика почему-то считает, что известные писатели «гребут деньги лопатой». Может, в отношении некоторых это так и есть, не знаю. Но Галина Николаевна к этой категории не относилась. Они жили очень скромно. Может, потому, что в известной пушкинской формуле «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать» их больше привлекала первая часть. Для Галины Николаевны гораздо важнее, чем деньги, были хорошая редактура, культура полиграфии и внешний облик ее книг, а это, увы, почему-то не сочеталось с нормальными, достойными ее таланта гонорарами. К тому же она была в некоторых вопросах весьма консервативна, и решиться на то, чтобы «изменить» издательству или журналу, которые перестали ее устраивать, ей было всегда сложно. Только в самые последние годы ее книги наконец стали издаваться значительными тиражами и дошли до широкого читателя. В жизни Галины Николаевны было и много горя, и много радости. Была большая любовь — они с Александром Сергеевичем не расставались в течение не нескольких лет, а многих десятилетий. Невзгоды в ее жизни были заложены уже изначально — родилась она во времена голодомора, детство ее прошло в оккупации… Впрочем, у многих советских людей, появившихся на свет в те лихие годы, начало биографии ничем не лучше. Только далеко не всем дано было рассказать об этом так ярко и образно, как это сделала она. Получив педагогическое образование, она несколько лет работала учителем русского языка и литературы — и своим ученикам внушила такую любовь к своему предмету, что многие из них стали журналистами и писателями. Некоторые из тех, кого она учила в школе, остались ее друзьями на всю жизнь. Так получилось, что я была последним человеком, кроме, конечно, ее мужа, кто говорил с Галиной Николаевной. Она была очень больна, обессилена, почти ничего не ела, не хотела никого видеть. Но мне позвонил Александр Сергеевич и сказал, что я могу прийти – и не только как близкий человек, но и как психотерапевт; он надеялся, что я ее уговорю хотя бы немного поесть. Она была слаба, но разговаривали мы долго, хотя я боялась ее утомить. Она расспрашивала меня, над чем я работаю, и требовала рассказать ей об этом во всех подробностях. А еще она обрадовалась, когда я ей сообщила «хорошую новость»: под Москвой разбился самолет, но вот чудо из чудес: все остались живы! Главное, что все живы! Я пыталась вдохнуть в нее оптимизм, веру в то, что она выздоровеет, выкарабкается, если приложит к этому хоть какие-нибудь усилия, что мы все этого ждем… Как уверял меня позже Александр Сергеевич, мне это удалось, хотя бы частично — после моего ухода она выглядела умиротворенной. У нее были планы, замыслы новых книг, она назначила встречу с молодыми кинематографистами, собиравшихся экранизировать «Яшкиных детей»… Она ушла от нас с чувством предстоящего творческого взлета. Похоронили ее на Миусском кладбище, недалеко от их дома на Бутырской улице. Как, оказывается, трудно писать об ушедшем близком человеке! Прошло столько времени, но я постоянно ловлю себя на мысли: об этом надо рассказать Галине Николаевне — но поделиться теперь не с кем, не услышать больше ее голос, разве что на записи. Я всегда буду помнить ее живой. Такой же живой, как ее книги.